К отцу своему, к жнецам - Роман Шмараков

74

Досточтимому и боголюбезному господину Евсевию Иерониму, пресвитеру Вифлеемскому, Р., смиренный священник ***ский, – о Христе радоваться

Для веселья устраивают трапезы, но не во всем выручают деньги. Сейчас встречаю на дворе служанку бегущую, с отчаянным видом, и спрашиваю, что случилось, она же, переводя дух: «Худо, – говорит, – с нашею госпожою, с вечера открылась у нее горячка, нашли ее, бедную, на полу без памяти и по сей час привести в чувство не могут. А все, говорят, оттого, что при ней показывали этот ковер: долго ли молодую женщину ввести в ужас теми вещами, что для мужчин – лишь повод бахвалиться!» Не знаю, верить или нет: подлинно ли эти картины всему виною или, от чужой горячки заболев горячкою негодования, она спешит винить всех, на кого указала ей первая догадка. Надеюсь, все это скоро и выяснится, и вылечится.

75

Господину Фирмиану Лактанцию, досточтимому магистру Никомидийскому, Р., смиренный священник ***ский, – венец вечной славы

Не знаю, среди общих печалей заниматься своим обычным делом – признак ли мудрости, как считают некоторые, или какого-то безумия, отвратительного для тех, кто ему не подвержен, но рассчитываю на твое снисхождение. Итак, мой юноша покидает замок, приходит в гавань и, уговорившись с корабелами, вступает на корабль, чтобы плыть, куда ему велел отшельник. Расправили они паруса и вышли счастливо, однако в самом сердце моря их настигла дивная буря. Ты поверишь моему слову, что это была не такая буря, какие обыкновенно случаются в книгах, но столь жестокая и неутомимая, как бури из двух книг, сложенные вместе: вот тебе ее достоверное описание, позволяющее оценить разом и суровость непогоды, и мое человеколюбие. Итак, корабль терпит крушение, а юноша, ухватившись за какую-то балку, носится с нею по волнам, не столько себя стараясь сберечь, сколько свой щит, и вот уж видит себя выброшенным на неведомый берег. А пока он глядит кругом, щит у него с ремня срывается и, ударив оземь, подскакивает и пускается прочь. Юноша за ним, щит быстрее, и так они, изрядно побегав, оказываются на некоем лугу – юноша, умерив прыть, кружит среди овец, как бы в подвижном лабиринте, а щит вращается и падает у ног пастуха, мирно сидящего под буковым кровом. Пастух, удивленный, отводит от губ цевницу, коею только что тешил свое стадо, и, вглядевшись в узор на щите, вдруг падает перед ним на колени и ну покрывать его горячими поцелуями. Юноша спрашивает, чем ему мила эта медь – пастуху ведь не пристало любить такие вещи, – а тот отвечает, что увидел образ своей благодетельницы, которую он чтит, как бога, вот и не смог удержаться, ведь она тут как живая вычеканена, со всею ее красотой и любезною повадкою. Оказалось, та, за которою скитается юноша, некогда спасла для пастуха все его имение: благодаря ей он, забыв прежние невзгоды, только и знает, что, укрывшись в широкой тени, глядеть на паству и с Паном соревноваться в свирельной игре, то упорство влюбленного Алфея воспевая, то лукавство убегающих дев. Пастух зовет юношу разделить с ним скромную трапезу, но юноша, не пленившись луком и овечьим сыром, учтиво его благодарит и, подошед к щиту, так с ним заговаривает: «Ну же, брось лениться и веди меня дальше, как сюда привел: ты ведь, я вижу, не впервые в этих краях». Щит, словно ждал этого, подскакивает и катится вперед, а юноша, простившись с пастухом, снова пускается в путь по сицилийскому краю (он ведь узнал у пастуха, куда это его занесло бурей). Снова мчится щит, не разбирая дороги, пока наконец, вылетев на поле, не ударяется о плуг – останавливаются в недоумении бык и пахарь, а тут и юноша подлетает, насилу переводя дух. Что же дальше? узнает и земледел ту, по чьему увещанию некогда избрал себе лучшую ниву, где и хлеб родится тучнее, и земля меньше дрожит, когда ворочается под нею пленный Энкелад. Ради своей доброй советницы он хочет помочь юноше, который ее ищет, да разве что Триптолемова колесница, летящая в кротком небе, помогла бы отыскать ту, которая вечно скитается. Земледел зовет юношу отведать с ним некупленной снеди, благо приспел час обеда, но юноша снова отказывается и спешит дальше, пока (ты, верно, догадался) не попадается ему на дороге рыцарь на добром коне и в прекрасных доспехах, с ветвью лавра на шлеме. Снова щит служит за юношу ручателем: едва взглянув, рыцарь приветствует в нашем путнике одного из многих, кто, воспламененный любовью к даме, являлся сюда, чтобы совершить подвиги пред ее очами: ведь этот край издавна был полон ее славою. Выстроила она себе прекрасный замок на этнейских верхах, кои лишь взорам людским, но не стопам позволено испытывать, и там жила, правя своими людьми с мужским благоразумием, над всеми доблестями прекрасно начальствуя, всему определяя мету, всякой службе устанавливая свой час, слабость природы восполняя могуществом благодати; оттуда и взирала на подверженные ей долины, покамест огонь и сера и дух бурный, изливающиеся из этой бедственной чаши, не уничтожили ее жилища и не заставили ее покинуть эти места. Слышу, ты уже спрашиваешь, что надо мне дать, чтобы я не описывал Этны: не тревожься, я отступлюсь от этого дела, ничего не прося взамен, поскольку знаю, что из описаний Этны, как из ее жерла, никому не удается выйти счастливо: все следы, как я вижу, смотрят туда, а оттуда нет никаких. Итак, вновь потерялся след дамы, но рыцарь, видя печаль юноши, советует ему подняться в ту заповедную высь, где доселе дымятся развалины ее чертогов: может быть, среди следов былого пламени отыщется какой-нибудь след ее дум или замыслов ее свидетельство.

76

Досточтимому и боголюбезному господину Евсевию Иерониму, пресвитеру Вифлеемскому, Р., смиренный священник ***ский, – о Христе радоваться

Я бы просил у тебя утешения, если бы полагал, что ты можешь его подать. Сделай, однако, для меня, что по милосердию ты сделал бы для каждого, именно то немногое, что доступно участливому собеседнику, – спроси, что у нас стряслось, и позволь мне облегчить душу, отяготив твою.

Идет слух, что госпожа наша, доныне будучи в беспамятстве, не остается безмолвною, но произносит долгие речи, поражающие тех, кто при ней находится. И вид этой бедной женщины, в которой умолкло все разумное и говорит одна болезнь, не внушил нашим слугам желание быть если не более усердными, то хотя бы более скромными, чем обычно, – нет, но из покоев, где все совершающееся должно оставаться тайной, ее слова хлынули в дом, разнесенные по семи устьям бесстыдной молвой, так что, глядя на это, я не могу ни отделить одно неразумие от другого, ни сказать, что же захватило ее душу, потрясенную некими неизмеримыми чудесами, и стало недугу ее виною. Чем темнее ее речи, тем больше они смущают людей. Говорят, она часто поминает нашего гостя, словно это единственная память, что при ней осталась, и из сего делают вывод, что это он, никем из наших не любимый, ее вверг в нынешнее состояние, чем-то напугав или растревожив; по ее несвязным словам догадываются также, что она увидала гостя в предутренний час из своего окна, – для этого, однако, ему надо быть на стене между зубцами, а для чего бы ему туда забираться в потемках, если и те, кто бывает назначен в караул, куда охотней спускаются оттуда, чем туда идут, и не хотят лишнего часа там простоять? Что-то еще прибавляют о его руке, поврежденной неизвестно чем; есть, однако, места, куда разум не ходит, боясь за свое благополучие и добрую славу; поэтому тут я ничего не скажу. «А хозяину нашему, – прибавляют, – ни до чего дела нет, лишь бы сидеть с гостем и слушать его с утра до ночи: словно приворожил он его своими россказнями о Святой земле и тамошних приключениях». Что дальше, ты можешь и сам представить: языку слуг предел не поставлен, каждый день для него новые Сатурналии. Ты видишь, я говорю, словно человек рассудительный и чуждый тревоге, однако, по правде сказать, я сам не свой: нелегко ходить среди народа, «упоенного буйным испугом», пытаясь его лечить и ничем от него не заразиться; скажи что-нибудь, если можешь.

77

Досточтимому и боголюбезному господину Евсевию Иерониму, пресвитеру Вифлеемскому, Р., смиренный священник ***ский, – о Христе радоваться

На вчерашнем пиру зашла речь о верности и тех похвалах, какие можно сказать этой добродетели, а также о том, в каких обстоятельствах можно ее нарушить, не навлекая на себя бесчестья, и тех обидах, коими бывали вынуждены отступления от верности, совершенные славными в мире мужами. Много всего было сказано, пока наконец наш гость не прибавил, что самому королю Ричарду Английскому пришлось судить дело подобного рода, и он его разрешил, видит Бог, наилучшим образом. Наш господин просил его рассказать об этом, и тот недолго отказывался.